С.68-70. Наступил новый, 1947 год.

Четвертого января я получила записку:

"Еще раз от души всего наилучшего. Пожелайте мне издали (задумайте) поскорее справиться с пересмотром "Гамлета" и "Девятьсот пятого" и снова взяться за работу.

Вы страшно славная, мне хочется, чтобы Вам было хорошо

БП"

Первая записка Бориса Леонидовича - летящие над строкой журавли. Первый раз они прилетели ко мне... Но их крылья опахнули холодком: интуитивно ждала я чего-то большего, каких-то более теплых слов. Подозрительно: браться за работу... Как отклонение от меня, запрещение меня?..

За новогодним столом со мной были дети, мама, Дмитрий Иванович... И эта первая записка.

Но уже на следующее утро он позвонил мне в редакцию и каким-то жалобным тоном проговорил: "Мне нужно немедленно сказать вам о двух очень важных вещах. Не могли бы вы сейчас подойти к Пушкину?"

Когда я пришла к памятнику, где мы обычно встречались, Б.Л. уже был там и ходил, чем-то встревоженный. И вдруг - каким-то совсем необычным тоном:

Не смотрите на меня сейчас. Я кратко выражу вам свою просьбу: я хочу, чтобы вы мне говорили "ты", потому что "вы" - уже ложь.

Я не могу вам говорить "ты", Борис Леонидович, - взмолилась я, - это для меня невозможно, это еще страшно.

Нет, нет, нет, вы привыкнете, ну пока вы не называйте меня, ну давай я скажу тебе "ты"...

Я, смущенная, вернулась в редакцию... Чувствовала: что-то очень важное должно было произойти еще сегодня... Именно сегодня!

- Я ведь не сказал второй вещи, не сказал тебе второй вещи, - взволнованно и глухо говорил Б.Л. - А ты не поинтересовалась, что я хотел сказать. Я должен сказать. Так вот первое - это было то, что мы должны быть на "ты", а второе, я люблю тебя, я люблю тебя, и сейчас в этом вся моя жизнь. Завтра я в редакцию не приду, а подойду к твоему двору, ты спустишься ко мне, и мы пойдем побродим по Москве.

Я вернулась домой и со всеми мучениями, со всей искренностью и беспощадностью к себе самой написала Б.Л. письмо. Точнее, это было не письмо, а исповедь - та самая школьная тетрадка.

На следующий день я спустилась вниз; Б.Л. уже ожидал возле бездействующего фонтана нашего двора. Здесь вмешался смешной эпизод. Мама из любопытства вышла к лестничному окну и свесилась из него так низко, что, когда я спустилась к Б.Л., тот был удивлен и встревожен: "Какая-то женщина чуть не выпала из окна".

Свидание наше было кратким: Б.Л. не терпелось познакомиться с моей тетрадкой.

С.208-209. Помню, на другой день после этого заседания мама вернулась из Переделкино сама не своя — в рыданиях, измученная, постаревшая лет на десять. Она буквально вползла в квартиру и плача упала на диван. В слезах кричала, что никому никогда этого не забудет, что Боря страшно плакал, что они целый день ходили по улицам, не могли расстаться, что он не может этого больше выносить, что выхода нет, и что они решили вместе умереть. «Нам остается выход Ланнов» (Б.Л. Ланн и его жена, известные переводчики, в 1958 году одновременно покончили жизнь самоубийством. Об этом говорила вся Москва), - сказал он ей и просил привезти таблетки нембутала (их в нашем доме всегда было много). Вскоре он позвонил и спросил, достала ли она «химию». Так он наивно шифровал некоторые вещи. Она ответила, что «химия» есть, привезет ее завтра.

«Темные дни и еще более темные вечера времен античности или Ветхого Завета, возбужденная чернь, пьяные крики, ругательства и проклятия на дорогах и возле кабака, которые доносились до меня во время вечерних прогулок; я не отвечал на эти крики и не шел в ту сторону, но и не поворачивал назад...» Так он писал об этих страшных октябрьских днях в Париж.

Мама решается на отчаянный шаг. В тот же «ветхозаветный» вечер возвращается в Переделкино. Идет к даче Федина и стучится в ворота.

С.292-293. А Ольга потом вспоминала: «...После похорон я была в полубессознательном состоянии, лежала на кровати, вдруг услышала, как ветка стучит в окно.

Открыла дверь, на пороге стоял Б.Л., мокрый от дождя, в синем своем плаще, и сказал: "Четыре года не ходи в ярком платье ко мне на могилу..."»

У нее был мистический дар. Она часто говорила с умершими во сне.

Расшибаются ветки о стекла,

Непогода тревожит, гудя.

Даже память как будто намокла

И дрожит под потоком дождя.

Ты со мной говоришь ниоткуда,

Пусть на кладбище ветки черны,

Ты за памятью ходишь по пруду

Незабытой еще стороны.

Там стоят серебристые ивы,

Как всегда, преломившись в воде.

Там ты тропкой идешь торопливо

Из страны под названьем «нигде».

Да, священника на похоронах не было. Но за неделю до смерти, как пишет Зинаида Николаевна в своих воспоминаниях, «Боря попросил привести к нему священника для последнего причастия». Она обещала пригласить «хоть самого патриарха». И 31 мая на дачу пришли священник из переделкинской церкви и дьякон. Была отслужена панихида. И прозвучали столь любимые им (он прекрасно знал все православные обряды, кто-то рассказывал, что он всегда носил в кармане листочки с текстами служб, полустершиеся на сгибах) слова Канона: «Надгробное рыдание творяще песнь аллилуйя»... «Погребальный обряд так величав и торжествен! — такими словами прощается героиня романа с умершим доктором. — Большинство покойников недостойны его. А Юрочка такой благодарный повод! Он так всего этого стоил, так бы это "надгробное рыдание творяще песнь аллилуйя" оправдал и окупил!»