МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ
|
Ф.М.Достоевский |
Но я романист, и, кажется, одну “историю” сам сочинил.
Почему я пишу: “кажется”,ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне всё мерещится, что это где-то и
когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз. Мерещится мне, был в
подвале мальчик, но ещё очень
маленький, лет шести или даже
менее. Этот мальчик
проснулся утром в сыром и
холодном подвале. Одет он был
в какой-то халатик и дрожал.
Дыхание его вылетало белым
паром, и он, сидя в углу на
сундуке, от скуки нарочно
пускал этот пар изо рта и
забавлялся, смотря, как он
вылетает. Но ему очень
хотелось кушать. Он
несколько раз с утра
подходил к нарам, где на
тонкой, как блин, подстилке и
на каком-то узле под головой
вместо подушки лежала
больная мать его. Как она
здесь очутилась? Должно быть,
приехала со своим мальчиком
из чужого города и вдруг
захворала. Хозяйку углов
захватили ещё два дня тому в
полицию; жильцы разбрелись,
дело праздничное, а
оставшийся один халатник уже
целые сутки лежал мертво
пьяный, не дождавшись и
праздника. В другом углу
комнаты стонала от
ревматизма какая-то
восьмидесятилетняя
старушонка, жившая когда-то и
где-то в няньках, а теперь
помиравшая одиноко, охая,
брюзжа и ворча на мальчика,
так что он уже стал бояться
подходить к её углу близко.
Напиться-то он где-то достал
в сенях, но корочки нигде не
нашел и раз в десятый уже
подходил разбудить свою
маму. Жутко стало ему наконец
в темноте: давно уже начался
вечер, а огня не зажигали.
Ощупав лицо мамы, он
подивился, что она совсем не
двигается и стала такая же
холодная, как стена. “Очень
уж здесь холодно”, — подумал
он, постоял немного,
бессознательно забыв свою
руку на плече покойницы,
потом дохнул на свои
пальчики, чтоб отогреть их, и
вдруг нашарив на нарах свой
картузишко, потихоньку,
ощупью, пошёл из подвала. Он
еще бы и раньше пошел, да всё
боялся вверху, на лестнице,
большой собаки, которая выла
весь день у соседских дверей.
Но собаки уже не было, и он
вдруг вышел на улицу. — Господи, какой город!
Никогда еще он не видал
ничего такого. Там, откуда он
приехал, по ночам такой
черный мрак, один фонарь на
всю улицу. Деревянные
низенькие домишки
запираются ставнями; на
улице, чуть смеркнется —
никого, все затворяются по
домам, и только завывают
целые стаи собак, сотни и
тысячи их, воют и лают всю
ночь. Но там было зато так
тепло и ему давали кушать, а
здесь — Господи, кабы
покушать! И какой здесь стук
и гром, какой свет и люди,
лошади и кареты, и мороз,
мороз! Мерзлый пар валит от
загнанных лошадей, из жарко
дышащих морд их; сквозь
рыхлый снег звенят об камни
подковы, и все так толкаются,
и, Господи, так хочется
поесть, хоть бы кусочек
какой-нибудь, и так больно
стало вдруг пальчикам. Мимо
прошел блюститель порядка и
отвернулся, чтоб не заметить
мальчика. Вот и опять улица, — ох
какая широкая! Вот здесь так
раздавят наверно; как они все
кричат, бегут и едут, а
свету-то, свету-то! А это что?
Ух, какое большое стекло, а за
стеклом комната, а в комнате
дерево до потолка; это ёлка, а
на ёлке сколько огней,
сколько золотых бумажек и
яблоков, а кругом тут же
куколки, маленькие лошадки; а
по комнате бегают дети,
нарядные, чистенькие,
смеются и играют, и едят, и
пьют что-то. Вот эта девочка
начала с мальчиком
танцевать, какая хорошенькая
девочка! Вот и музыка, сквозь
стекло слышно. Глядит
мальчик, дивится, уж и
смеется, а у него болят уже
пальчики и на ножках, а на
руках стали совсем красные,
уж не сгибаются и больно
пошевелить. И вдруг вспомнил
мальчик про то, что у него так
болят пальчики, заплакал и
побежал дальше, и вот опять
видит он сквозь другое
стекло комнату, опять там
деревья, но на столах пироги,
всякие — миндальные,
красные, желтые, и сидят там
четыре богатые барыни, а кто
придёт, они тому дают пироги,
а отворяется дверь
поминутно, входит к ним с
улицы много господ.
Подкрался мальчик, отворил
вдруг дверь и вошел. Ух, как
на него закричали и замахали!
Одна барыня подошла поскорее
и сунула ему в руку копеечку,
а сама отворила ему дверь на
улицу. Как он испугался! А
копеечка тут же выкатилась и
зазвенела по ступенькам: не
мог он согнуть свои красные
пальчики и придержать ее.
Выбежал мальчик и пошел
поскорей-поскорей, а куда,
сам не знает. Хочется ему
опять заплакать, да уж
боится, и бежит, бежит и на
ручки дует. И тоска берет его,
потому что стало ему вдруг
так одиноко и жутко, и вдруг,
Господи! Да что ж это опять
такое? Стоят люди толпой и
дивятся; на окне за стеклом
три куклы, маленькие,
разодетые в красные и
зеленые платьица и
совсем-совсем как живые!
Какой-то старичок сидит и
будто бы играет на большой
скрипке, два других стоят тут
же и играют на маленьких
скрипочках, и в такт качают
головками, и друг на друга
смотрят, и губы у них
шевелятся, говорят, совсем
говорят, — только вот из-за
стекла не слышно. И подумал
сперва мальчик, что они
живые, а как догадался
совсем, что это куколки, —
вдруг рассмеялся. Никогда он
не видал таких куколок и не
знал, что такие есть! И
плакать-то ему хочется, но
так смешно-смешно на куколок.
Вдруг ему почудилось, что
сзади его кто-то схватил за
халатик: большой злой
мальчик стоял подле и вдруг
треснул его по голове, сорвал
картуз, а сам снизу поддал
ему ножкой. Покатился
мальчик наземь, тут
закричали, обомлел он,
вскочил и бежать-бежать, и
вдруг забежал сам не знает
куда, в подворотню, на чужой
двор, — и присел за дровами:
“Тут не сыщут, да и темно”. Присел он и скорчился, а сам
отдышаться не может от
страху и вдруг, совсем вдруг,
стало так ему хорошо: ручки и
ножки вдруг перестали болеть
и стало так тепло, так тепло,
как на печке; вот он весь
вздрогнул: ах, да ведь он было
заснул! Как хорошо тут
заснуть: “Посижу здесь л
пойду опять посмотреть на
куколок, — подумал мальчик и
усмехнулся, вспомнив про них,
— совсем как живые!” И вдруг
ему послышалось, что над ним
запела его мама песенку. —
Мама, я сплю, ах, как тут спать
хорошо! — Пойдем ко мне на елку,
мальчик, — прошептал над ним
вдруг тихий голос. Он подумал
было, что это всё его мама, но
нет, не она; кто же это его
позвал, он не видит, но кто-то
нагнулся над ним и обнял его
в темноте, а он протянул ему
руку и... и вдруг, — о, какой
свет! О, какая ёлка! Да и не
ёлка это, он и не видал еще
таких деревьев! Где это он
теперь: всё блестит, всё
сияет и кругом всё куколки, —
но нет, это всё мальчики и
девочки, только такие
светлые, все они кружатся
около него, летают, все они
целуют его, берут его, несут с
собою, да и сам он летит, и
видит он: смотрит его мама и
смеется на него радостно. — Мама! Мама! Ах, как хорошо
тут, мама! — кричит ей
мальчик, и опять целуется с
детьми, и хочется ему
рассказать им поскорее про
тех куколок за стеклом. — Кто
вы, мальчики? Кто вы, девочки?
— спрашивает он, смеясь и
любя их. — Это Христова ёлка, —
отвечают они ему. — У Христа
всегда в этот день ёлка для
маленьких деточек, у которых
там нет своей ёлки... — И
узнал он, что мальчики эти и
девочки все были всё такие
же, как он, дети, но одни
замерзли еще в своих
корзинах, в которых их
подкинули на лестницы к
дверям петербургских
чиновников, другие задохлись
у чухонок, от
воспитательного дома на
прокормлении, третьи умерли
у иссохшей груди своих
матерей (во время самарского
голода), четвертые задохлись
в вагонах третьего класса от
смраду, и все-то они теперь
здесь, все они теперь как
ангелы, все у Христа, и он сам
посреди их, и простирает к
ним руки, и благословляет их
и их грешных матерей... А
матери этих детей все стоят
тут же, в сторонке, и плачут;
каждая узнаёт своего
мальчика или девочку, а они
подлетают к ним и целуют их,
утирают им слезы своими
ручками и упрашивают их не
плакать, потому что им здесь
так хорошо... А внизу, наутро,
дворники нашли маленький
трупик забежавшего и
замерзшего за дровами
мальчика; разыскали и его
маму... Та умерла ещё прежде
его; оба свиделись у Господа
Бога на Небе. |