Завершив работу над «Дворянским гнездом», Тургенев отправился в Петербург. В начале декабря П.В. Анненков прочел вслух этот роман в присутствии Некрасова, Дружи­нина, Писемского, Гончарова и Панаева. Сам Тургенев чи­тать не мог: он был болен острым бронхитом, и врач запре­тил ему даже разговаривать. Роман приняли на ура, без всяких замечаний, и опубликовали в первом номере «Со­временника» за 1859 год. Все прочили ему успех, но энтузи­азм, вызванный им, превзошел всякие ожидания. Салтыков-Щедрин писал Анненкову, что давно не был так потрясен, Писарев назвал роман «самым стройным и законченным» из всех тургеневских созданий и поставил его в один ряд с «Евгением Онегиным», «Героем нашего времени», «Мерт­выми душами».

«Дворянское гнездо» — это последняя попытка Тургене­ва найти героя времени в дворянской среде. Роман создавал­ся в период первого этапа общественного движения 60-х годов, когда революционеры-демократы и либералы, не­смотря на существенные разногласия, еще выступали еди­ным фронтом в борьбе против крепостного права. Но симптомы предстоящего разрыва, который произошел в 1859 году, глубоко тревожили чуткого Тургенева. Эта трево­га отразилась в содержании романа: писатель понимал, что российское дворянство подходит к историческому рубежу, жизнь посылает ему последнее испытание. Способно ли оно в этих исторических условиях сыграть роль ведущей силы общества? Может ли оно искупить многовековую вину пе­ред крепостным мужиком?

В облике главного героя Лаврецкого очень много авто­биографического: рассказ о детских годах, о спартанском воспитании, о взаимоотношениях с отцом; раздумья по­взрослевшего Лаврецкого о России, его желание навсегда вернуться на родину, осесть в своем «гнезде» и заняться ус­тройством крестьянского быта, — все это очень близко на­строениям Тургенева тех лет. И даже в разрыве Лаврецко­го с женой, русской парижанкой Варварой Павловной, есть отголосок серьезной размолвки, которая произошла у Тур­генева с Полиной Виардо.

Лаврецкий — это герой, объединяющий в себе лучшие ка­чества патриотически настроенной части либерального дворянства. Он входит в роман не один: за ним тянется предыс­тория целого дворянского рода. Тургенев вводит ее в роман не только для того, чтобы объяснить характер главного ге­роя. Предыстория укрупняет проблематику романа, создает необходимый эпический фон. Речь идет не только о личной судьбе Лаврецкого, а об исторических судьбах целого сосло­вия, последним отпрыском которого является герой.

Раскрывая историю жизни дворянского гнезда Лаврецких, Тургенев обличает дворянскую беспочвенность, оторван­ность некоторой части дворянского сословия от родной куль­туры, от русских корней, от народа. Таков, например, отец Лаврецкого: сперва галломан, потом — англоман. Но когда этого «европейца» жизнь тронула всерьез и глубоко, «вольно­думец начал ходить в церковь и заказывать молебны».

Тургенев понимает, что дворянская беспочвенность может причинить России много бед. В современных условиях она порождает самодовольных бюрократов-западников, каким является в романе петербургский чиновник Паншин, в кото­ром многие современники Тургенева угадывали черты Чиче­рина. Для Паншиных Россия — пустырь, на котором можно осуществлять любые общественные эксперименты. Но уста­ми русского дворянина Лаврецкого Тургенев разбивает в ро­мане крайних либералов-западников по всем пунктам их го­ловных, космополитических программ. Он предостерегает от опасности «надменных переделок» России с «высоты чинов­ничьего самосознания», говорит о катастрофических послед­ствиях тех реформ, которые «не оправданы ни знанием род­ной земли, ни верой в идеал».

Дворянин Лаврецкий в романе Тургенева — коренной русский человек. В сравнении с Рудиным он не испорчен односторонним философским воспитанием, не заражен чрезмерным самоанализом, истощающим интеллект и уби­вающим в человеке непосредственные ощущения жизни. В Лаврецком как бы соединены лучшие качества Рудина и Лежнева. Романтическая мечтательность уравновешивается трезвой положительностью, опирающейся на знание родной земли. Демократизм характера Лаврецкого подкрепляется и происхождением: его матерью была крепостная крестьянка. Многими чертами своего характера и даже некоторыми моментами жизненной судьбы Лаврецкий предвосхищает Пье­ра Безухова, героя толстовского романа-эпопеи «Война и мир».

Начало жизненного пути Лаврецкого ничем не отличает­ся от типичного образа жизни людей дворянского круга. Лучшие годы жизни тратятся впустую на светские удоволь­ствия и развлечения, на женскую любовь, на заграничные путешествия. Как Пьер Безухов, Лаврецкий втягивается в этот омут и попадает в сети светской красавицы Варвары Павловны, за внешней красотой которой скрывается ничем не сдерживаемый эгоизм.

Обманутый женой, разочарованный, Лаврецкий круто ме­няет жизнь и возвращается домой. Лучшие страницы романа, несущие в подтексте полемику с Чичериным, посвящены тому, как блудный сын обретает заново утраченное им чув­ство родины. Опустошенная душа Лаврецкого жадно впиты­вает в себя полузабытые впечатления: длинные межи, зарос­шие чернобыльником, полынью и полевой рябиной, свежую, степную, тучную голь и глушь, длинные холмы, овраги, серые деревеньки, ветхий господский домик с закрытыми ставнями и кривым крылечком, сад с бурьяном и лопухами, крыжовни­ком и малиной.

Исцеление Лаврецкого от суетных парижских впечатле­ний совершается не сразу, а по мере того, как душа его посте­пенно погружается в теплую глубину деревенской, русской глуши. Постепенно умирает в нем старый, суетный человек и рождается новый. Наступает момент полного растворения личности в течении тихой жизни, которая ее окружает: «Вот когда я на дне реки... И всегда, во всякое время тиха и неспеш­на здесь жизнь... кто входит в ее круг — покоряйся: здесь неза­чем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь бороз­ду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездей­ственной тиши! Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы; над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, богородицины слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле».

Под стать этой величавой, неспешной жизни, текущей неслышно, «как вода по болотным травам», лучшие характеры людей из дворян и крестьян, выросшие на ее основе. Такова Марфа Тимофеевна, старая патриархальная дворян­ка, тетушка Лизы Калитиной. Ее правдолюбие заставляет вспомнить о непокорных боярах эпохи Ивана Грозного. Та­кие люди не падки на модное и новое, никакие обществен­ные вихри не способны их сломать.

Живым олицетворением родины, народной России, явля­ется центральная героиня романа Лиза Калитина. Эта дво­рянская девушка, как пушкинская Татьяна, впитала в себя лучшие соки народной культуры. Ее воспитывала нянюшка, простая русская крестьянка. Книгами ее детства были жития святых. Лизу покоряла самоотверженность отшельников, святых угодников и мучениц, их готовность пострадать и даже умереть за правду. Лиза религиозна в духе народных верова­ний: ее привлекает в религии не обрядовая сторона, а высокая нравственная культура, пронзительная совестливость, терпе­ливость и готовность безоговорочно подчиняться требовани­ям сурового нравственного долга.

Возрождающийся к новой жизни Лаврецкий вместе с зано­во обретаемым чувством родины переживает и новое чувство чистой, одухотворенной любви. Лиза является перед ним как продолжение глубоко пережитого, сыновнего слияния с жи­вотворной тишиной деревенской Руси. «Тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному сине­му небу, и облака тихо плывут по нем». Ту же самую исцеля­ющую тишину ловит Лаврецкий в «тихом движении Лизиных глаз», когда «красноватый камыш тихо шелестел вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода и разговор у них шел тихий».

Тургенев тонко схватывает здесь самые сокровенные ка­чества русской духовности. Профессор Н.С. Арсеньев нашел очень удачное выражение для определения общего впечатле­ния, производящегося русскими святыми. Он это называет «молчанием духа». Простота, спокойствие, сердечная чисто­та и умеренность, порождаемая внутренней уравновешенно­стью, светлая духовная трезвость, кротость, приветливое и глубокое смирение. К этому добавляется искренняя любовь к бедности, принципиальной и фактической, отрешенность от всех земных благ, отвращение от всего излишнего.

Любовь Лизы и Лаврецкого глубоко одухотворенна и по­этична. С нею заодно и свет лучистых звезд в ласковой тиши не майской ночи, и божественные звуки музыки, сочиненной старым музыкантом Леммом. Но что-то настораживает чита­теля, какие-то роковые предчувствия омрачают его. Лизе ка­жется, что такое счастье непростительно, что за него последу­ет расплата. Она стыдится той радости, какую обещает ей любовь. Как верующая девушка, истинная христианка, Лиза считает, что счастье на земле не зависит от человека, да и не может земная жизнь дать нам почувствовать и пережить всю его полноту. Всякое стремление к личному счастью, всякая погоня за ним греховна в своей основе. Утонченным нрав­ственным чутьем Лиза оценивает недостойную реакцию Лаврецкого на известие о смерти жены, вызвавшее не боль, не со­страдание, а скорее чувство облегчения и тайной радости, и упрекает его за это:« Мне все мерещится ваша покойная жена, и вы мне страшны». Порой и сам Лаврецкий, нравственно про­зревая, чувствует страх за себя. «Иногда он сам себе становил­ся гадок: «Что это я, — думал он, — жду, как ворон крови, верной вести о смерти жены». И «в его душевном состоянии было что-то возмутительное для чистого чувства». В положении Лаврецкого оказывается возмутительной сама мечта о воз­можности личного счастья, как бы купленного ценой смерти некогда близкого ему человека.

Чувство внутренней вины обостряет входящая в роман народная тема, но уже в ином, трагическом ее существе. He-прочно личное счастье в суровом общественном климате России. Укором влюбленному Лаврецкому является образ крепостного мужика: «С густой бородой и угрюмым лицом, взъерошенный и измятый, вошел «он» в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься, закидывая назад голову после каждого поклона. Такое горь­кое горе сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к нему и спросить его, что с ним. Мужик пугливо и сурово отшатнулся, посмотрел на него... «Сын помер», — произнес он скороговоркой и снова принялся класть поклоны...»

В самые счастливые минуты жизни Лаврецкий и Лиза не могут освободиться от тайного чувства стыда, от ощущения непростительности своего счастья. «Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж? за­хотел ли бы ты поменяться с ним?» И хотя Лаврецкий спорит с Лизой, с ее суровой моралью, в ответах девушки чув­ствуется куда более убедительная правда и сила.

И вот оказывается, что парижская газетенка солгала. Жена Лаврецкого возвращается в Россию. Катастрофа любовного романа Лизы и Лаврецкого не воспринимается как роковая случайность. В ней видится герою суровое предупреждение, возмездие за пренебрежение общественным долгом, за жизнь его отцов, дедов и прадедов, за прошлое самого Лаврецкого, за обольщения последних дней. Как возмездие принимает слу­чившееся и Лиза, решающая уйти в монастырь, совершая тем самым нравственный подвиг. «Такой урок недаром, — говорит она, — да я уж не в первый раз об этом думаю. Счастье ко мне не шло; даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как па­пенька богатство наше нажил; я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо... Отзывает меня что-то; тошно мне, хочется мне запереться навек».

В счастливые мгновения любви Лаврецкий мечтал о ду­ховном союзе с Лизой. «Но Лиза, — думал он, — не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не от­влекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели». Этим мечтам не суждено осуществиться. Уход Лизы в монастырь еще раз утвердил то качество рус­ской святости, которое вызывало у Лаврецкого и стоящего за ним автора некоторую тревогу. Настораживал тот мироотречный уклон, который был свойствен духовным порывам народа, относившегося подчас ко всей земной жизни как к царству греха. (Вспомним тургеневское: «Святая Русь не процветает. Впрочем, для святого это и не обязательно».)

Лаврецкий исполнит в романе другую исконную запо­ведь христианина — «в поте лица добывать хлеб свой». В эпилоге романа прозвучит элегический мотив скоротечнос­ти жизни, стремительного бега времени. Прошло восемь лет, ушла из жизни Марфа Тимофеевна, не стало матери Лизы Калитиной, умер Лемм, постарел и душою и телом Лаврец­кий. В течение этих восьми лет совершился перелом и в его жизни: он перестал думать о собственном счастье, о своеко­рыстных целях и достиг того, чего добивался, — сделался хорошим хозяином, выучился «пахать землю», упрочил быт своих крестьян.

Но все же грустен финал тургеневского романа. Ведь одно­временно с этим, как песок сквозь пальцы, утекла в небытие почти вся молодая жизнь героя. Поседевший Лаврецкий посе­щает усадьбу Калитиных: «Он вышел в сад, и первое, что бро­силось ему в глаза, — была та самая скамейка, на которой он некогда провел с Лизой несколько счастливых, не повторив­шихся мгновений; она почернела, искривилась; но он узнал ее, и душу его охватило то чувство, которому нет равного и в сла­дости и в горести, — чувство живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал».

В финале романа герой приветствует молодое поколение, идущее ему на смену: «Играйте, веселитесь, растите моло­дые силы...» В эпоху 60-х годов такой финал воспринимали как прощание Тургенева с дворянским периодом русской ис­тории. А в «молодых силах» видели «новых людей», разно­чинцев, которые идут на смену дворянским героям. Уже в «Накануне» героем дня оказался не дворянин, а болгарский революционер разночинец Инсаров.

Едва ли сам Тургенев мыслил так прямолинейно. Речь шла лишь о судьбе его поколения, о людях 40-х годов, кото­рые должны были по неумолимой логике жизни уступить место новым, молодым силам.